Услышав справа от себя хруст надкусываемой груши, Нэрлен улыбнулся. Улыбка у него была странная – злая и горькая, словно бы он каждый раз, смеясь, досадовал на себя за этот смех – и в конечном итоге смеялся над собой.
- Ты говорил о воронах, - настойчиво повторил он, обращаясь лицом точно в ту сторону, где сидел юноша с колокольчиком прокаженного. – Знаешь ли ты, что это за птицы? Знаешь ли ты, что и сейчас один из них следит за нами?
Голос слепца был настойчив, он пролезал в душу даже тому, кто совсем не хотел его слушать. Жар чувствовался не только в его руках – слова его были полны того же, скрываемого и готового прорваться огня. Быстрым движением он откинул со лба упавшую прядь и протянул руки к огню. Создавалось впечатление, что он старается всосать кончиками пальцев огонь – для того, чтобы не остыл его собственный внутренний жар.
Не услышав никакого ответа, Нэрлен ничуть не обиделся. Похоже, ему нередко приходилось разговаривать в одиночестве, имея в собеседниках только себя же самого. Поэтому он, нимало не смущаясь обществом других, отвязал от пояса старую потрепанную сумку из холста и достал оттуда свирель. Инструмент был очень старый. Множество рук отполировало его своими ласковыми прикосновениями, придав простому дереву блеск и благородство драгоценности. Вздохнув, слепец приложил свирель к губам и принялся играть. Нежная, простая и до слез трогательная мелодия потянулась над поляной – словно невидимые руки расстилали прозрачный шелк дымных оттенков… словно кричали, прощаясь с родиной, птицы, улетая к югу… словно невдалеке плакала от обиды девушка, которую обидел любимый.
