Ричард НунанНо при этом богатство было создано еще "старым" Джолионом, а не его "развившейся" модификацией, которая и изображена так симпатично. (Кстати, по-моему, с Сомсом то же самое получается).
Дик, я, может быть, не совсем понятно изложил свои мысли... Потому и написал "во всех смыслах", что под "богатством" разумел не деньги или связи, не статус, не привычки, не даже воспитанный вкус и приобретенную солидность... я имел в виду прежде всего "богатство" до некоторой степени мистическое, "богатство - способность осязать и понимать этот мир, подниматься над ним", богатство в большей степени духовное, чем какое-либо еще...
То, что Форсайты унаследовали состояния - это вещь понятная... кто-то из них унаследовал упрямство и деловую хватку, кто-то - здравый смысл, консерватизм и осторожность, кто-то - ту любовь к прекрасному, которая в старом Джолионе была далеко не всегда очевидна...
Попытаюсь сказать по-другому: старый Джолион всю свою жизнь был очень цельным человеком... но не без ограниченности. В свое последнее лето он перестал быть ограниченным какими-то условностями... он вдыхал воздух жизни полной грудью, не опасаясь ничего, что когда-то могло подстерегать его за пределами мира Форсайтов или даже на Форсайтской Бирже...
Наверное, потому образ и получился столь привлекательным...
О природе недоверия между старым Джолионом и Сомсом...
Несмотря на то мистическое благоговение, которое все Форсайты питали к старому Джолиону, побаиваясь его философских наклонностей или, может быть, его подбородка, как сказал бы Хэммингс, между дядей и племянником всегда чувствовалась какая-то враждебность. Она сквозила в том холодке, с которым они здоровались, в той уклончивости, с которой они отзывались друг о друге, и, вероятно, возникла потому, что старый Джолион ощущал спокойное упорство (он называл это упрямством) племянника и втайне сомневался, сумеет ли он выйти победителем в случае столкновения с Сомсом.
Эти два Форсайта, при всей их подчас полярной противоположности, обладали, каждый по-своему, - в значительно большей степени, чем остальные члены семьи, - способностью твердо и разумно подходить к делам, что является наивысшим достоинством великого класса собственников. И тот и другой при удачно сложившихся обстоятельствах могли бы сделать прекрасную карьеру; и тот и другой могли бы стать хорошими предпринимателями, государственными деятелями, - впрочем, старый Джолион, поддавшись настроению, - под влиянием сигары или красивого ландшафта, - был бы способен если не пренебречь своими успехами, то во всяком случае усомниться в них, тогда как Сомс, не куривший сигар, был застрахован от этого.
Вот. То есть Сомс, быть может, въедливее и упрямее... но он - другого масштаба... и здесь он предстает запертым в очень тесной комнатке, правила игры в которой он знает назубок.
Силы, не считавшиеся ни с семьей, ни с классом, ни с обычаями, врывались в его жизнь; надвигавшиеся события, отвратить которые он был не властен, отбрасывали тень на его голову. И в старом Джолионе, привыкшем все делать по-своему, закипал гнев - он и сам не знал против кого.
Скажем, Джолион тоже имеет свой привычный мир... и он пытается как-то защитить его. Разница в его намерениях и намерениях Сомса - в том, что Сомс пытается защитить то, чего никогда не имел (хотя, быть может, ему казалось по-другому)... А значит - не столько защитить, сколько завоевать...
Та уверенность в существовании высшего порядка вещей, которой его наградили горы, давно уже не посещала старого Джолиона.
Он знал, что стареет, но чувствовал себя молодым, и это тревожило его. Тревожила и смущала мысль, что он, такой осторожный, стал отцом и дедом людей, словно рожденных для несчастий. Про Джо ничего плохого не скажешь - да разве можно сказать что-нибудь плохое про такого славного молодца? Однако его положение в жизни никуда не годится; история с Джун тоже ничем не лучше. Во всем этом было что-то роковое, а человек с его характером не мог ни понять рока, ни примириться с ним.
Вот - воспоминания: твердый характер его когда-то охранял надежно его собственный мир; мир своей семьи - громадного клана Форсайтов - он уже не мог удержать, но давал знать о своем присутствии; последнее - и главное - о чем задумывается старый Джолион - как сохранить мир для тех, кто ему особенно дорог, для тех, кому он приходится отцом и дедом...
А твердость его характера не дает ему отступить - отсюда и гнев, отсюда и беспокойство, отсюда и стремление одержать победу над теми силами, что пытаются обрушить стены этого мира. И - характерно - раздражение Джолиона обращено не на пришельцев извне (все же он в глубине уверен, что сами по себе они не смогут повредить Форсайтам), а на тех Форсайтов, кто дал беде приблизиться к его очагу - на клан своего младшего брата.
Медленно, но верно, как скрытый от глаз процесс разрушения старого дерева, боль от ран, нанесенных счастью, воле, гордости, подтачивала стройное здание его мировоззрения. Жизнь гнула его набок до тех пор, пока старый Джолион не потерял устойчивости, как и та семья, главой которой он был.
В то время как лошади везли его к дому сына, перемена последней воли, только что приведенная в исполнение, смутно представлялась ему в виде кары, обрушившейся на ту семью и на то общество, представителями которых он считал Джемса и его сына. Он восстановил молодого Джолиона в правах на наследство, и этот поступок утолил его тайную жажду отмщения - отмщения Времени, горестям, вмешательству посторонних людей и тому презрению, которым в течение пятнадцати лет они награждали его единственного сына. Только таким путем он мог еще раз заставить людей почувствовать свою волю, заставить Джемса, Сомса, и всю семью, и всех бесчисленных Форсайтов, громадной волной надвигавшихся на плотину его упорства, - заставить их раз и навсегда признать в нем хозяина. Как отрадно думать, что наконец-то он может сделать мальчика гораздо более состоятельным, чем этот сын Джемса, этот "собственник". И дарить сыну было отрадно, потому что старый Джолион любил его.
И старый Джолион задумался.
Какая радость осталась у него в жизни? Только радость дарить. Приятно делать подарки, когда есть кто-то, кто чувствует к тебе благодарность, близкое существо, плоть от плоти твоей! Совсем другое дело, когда даришь чужим, тем, кто не имеет на тебя никаких прав! Делая такие подарки, старый Джолион изменил бы своему индивидуализму, всей своей жизни, своим делам, работе, своей умеренности, умалил бы смысл того великого, наполнявшего его гордостью факта, что он, как и десятки тысяч Форсайтов до него, десятки тысяч современников, десятки тысяч еще не родившихся Форсайтов, умел строить свою жизнь, умел держать добытое в руках.
Теперь оказывается, что старый Джолион одержал одну из последних своих побед - победу над тем, что долгие годы отделяло его от любимого сына, победу над условностями, победу и над условностями Форсайтов. Он одержал ее не унижением, а вот этой "радостью дарить" - и потому он не только истый Форсайт, но больше, чем Форсайт.
Старый Джолион поднял голову и кивнул. Он посмотрел на брата, стоявшего напротив, на его длинную тощую фигуру, склонившуюся над трупом, на покрасневшее лицо и напряженные серые глаза; потом на Сомса, бледного, притихшего рядом с отцом. И вся его неприязнь к этим людям исчезла, как дым, перед безмерной белизной Смерти. Откуда приходит, как приходит она - Смерть? Внезапный конец всему, что было раньше; скачок вслепую по тому пути, который ведет - куда? Холодный ветер, задувающий свечу! Тяжкий, безжалостный вал, неминуемый для всех людей, хотя они до самого конца не должны опускать перед ним ясных, бесстрашных глаз! А ведь люди не что иное, как мелкие, ничтожные мошки! Тень усмешки скользнула по лицу старого Джолиона; Сомс бесшумно вышел из мертвецкой, шепнув что-то инспектору.
Старый Джолион стоял безмолвный, как смерть, и пристально смотрел на труп. Кто знает, о чем он думал? О себе, о том времени, когда волосы его были такие же темные, как волосы этого мертвого юноши? О том, как начиналась его собственная битва, долгая, долгая битва, которую он так любил; битва, которую уже кончил этот молодой человек, кончил, почти не успев начать? О своей внучке, о ее разбитых надеждах? О той, другой женщине? О том, как все это нелепо и тяжело? О насмешке, неуловимой, горькой насмешке, которая была в таком конце? Справедливость! Людям нечего ждать справедливости, люди бродят во тьме!
Или, может быть, он размышлял по-философски: лучше кончить! Лучше уйти, как ушел этот юноша...
Теперь он поднялся и над своей маленькой победой - ведь кто, как не эти двое, олицетворяли для него "условности Форсайтов"; кто, как не они, указывали ему на его потери... И вот его вывод: бороться уже не с чем, соревноваться не с кем...
А Сомс - Сомс вовсе не столь уж плох, как о нем можно подумать, но этими самыми условностями намертво спутан... настолько, что его застает врасплох вторжение внешнего мира, гнев и раздражение его оборачиваются желанием бороться, но бороться отнюдь не "радостью дарить"...
И здесь, захваченный врасплох, он оказывается меньше, чем Форсайт... попадает в ситуацию, в которую Форсайты не попадают... И несмотря на желание отгородиться условностью, он оказывается втянут туда, где никогда бы не хотел оказаться...
Все это желание - в одной фразе. Вот она:
Это мой дом, - сказал он. - Я не позволю вмешиваться в мои дела. Я уже сказал вам, и я повторяю еще раз: мы не принимаем.