Мой перевод с немецкого на русский Плача Мима от Толкина (перевода его на немецкий от Г. Шютца)
Mîms Klage
Unter einem Berg, in einem unwegsamen Land,
lag eine tiefe Höhle, ausgefüllt mit Sand.
Eines Abends stand Mim vor seinem Bau:
sein Rücken war krumm, und sein Bart war grau;
lange Pfade war er gewandert, heimatlos und kalt,
der kleine Zwerg Mim, zweihundert Jahre alt.
Alles, was er geschaffen, das Werk seiner Hände,
mit Stichel und Meißel, in Mühen ohne Ende,
hatten Unholde ihm geraubt; und nur sein Leben und
einige Dinge
des Handwerks waren ihm geblieben und eine lange Klinge
in einer Scheide unterm zerfetzten Mantel, vergiftet auch.
Seine getrübten Augen blinzelten, noch rot vorn Rauch;
denn, verstopft mit Dornen und Heide, hatten sie zuletzt
seine Gänge grausam in Brand gesetzt,
und so kam er heraus, erstickt und fast am Erbrechen.
Mim spie in den Sand, und dann begann er zu sprechen:
Tink-Tink—tink, tink—tonk, tonk—tonk, tink!
Keine Zeit zum Essen, keine Zeit zum Trinken, tonk, tink!
Tink—tonk, keine Zeit, tonk—tink, keine Zeit zur Weile!
Keine Zeit zu schlafen! Keine Nacht und kein Tag, und nur
Eile!
Nur Silber und Gold, gehämmert und gebogen zur Gestalt,
und kleine, harte Steine, glitzernd und kalt.
Tink—tink, grün und gelb, tink—tink, blau und weiß:
Unter meinen Händen sprossen und wuchsen leis’
lange Blätter und Blumen, und rote Augen glühten
in Tieren und Vögeln zwischen den Zweigen und Blüten.
Стих сопровождается расширенным текстом в прозе:
Alle Dinge, die meine Augen gesehen hatten, als sie noch klar waren, als ich noch jung und die Welt freundiich war. Wie habe ich mich geknechtet, sie dauerhafter zu machen als die Erinnerung! Und sie entsprossen meinem Herzen und krümmten sich unter meinen Händen, bogen und paarten sich zu sonderbaren und schönen Gebilden — immer wachsend und veränderlich, und doch immer eingewurzeit ins Gedächtnis der Welt und in meine Liebe zu ihr. Eines Tages dann hielt ich für eine Weile inne und hob den Kopf, und meine Hände ruhten auf der steinernen Werkbank. Ich besah mein Werk. Denn aus Mim war es erwachsen, doch es war Mim nicht mehr, und er staunte darob. Juwelen erblickte ich, leuchtend im Licht meines kleinen Schmiedefeuers, und nun lagen sie in meiner braunen Hand, die alt war, doch noch immer feingliedrig und gewandt. Und ich dachte: Mim war sehr klug. Mim hat sehr schwer gearbeitet. Mim hatte ein Feuer in sich, heißer als die Esse. Doch Mim hat es fast zur Gänze in diese Dinge fließen lassen. Sie sind ein Stück von Mim, denn ohne sie bliebe nicht viel übrig von ihm.
So sann ich auf eine rechte Art, sie aufzubewahren, Wie Dinge in einem Speicher, daß das kluge Gedächtnis sie wiederfinde. Denn überall lagen sie auf dem Boden oder angehäuft in
den Winkeln, und manche hingen an Pflöcken von den Wänden — wie die Seiten eines alten Buches mit Zwergengeschichten, an dem die Zeiten gezehrt und das die Winde verwüstet
hatten.
Klapp—klipp—ratsch. Krach—tapp, tam-tam—tap. Tack-tack!
Holz und Knochen herbei. Keine Zeit verlieren. Das Werk beginnen. Sinnen, sägen, schnitzen, sticheln, feilen, nageln.
Keine Zeit zu ruhen. So machte ich meine große Truhe, versehen mit Fächern und geheimen Laden. Drachenwächter starrten vom Deckel, verschlungen und sich hochwindend von
ihren kralligen Klauen. Die Angeln ruhten zwischen ihren scharfen Zähnen. Alte Zwerge mit Äxten standen neben der mächtigen Schließe. Klapp—klapp, tacletack! Hammer und Nägel, tink—tonk, der Schlüssel war geschmiedet und durch Zauber gebunden. Wohlan! der große Deckel fiel zu und meine müden Augen auch. Lange schlief ich, den Kopf auf meine
Schatztruhe gelegt, meinen Hort der Erinnerung und verwehter jahre.
Schlief ich lange? Ich weiß nicht, wieviel Zeit verstrich. Das Schmiedefeuer war erloschen, doch würgender Rauch schreckte mich auf. Menschen kamen und raubten alles, was ich besaß: das Erz, das ich vor langer Zeit aus den Felsen geschürft hatte, die Häufchen von Edelsteinen; und sie trugen meine Truhe fort. Sie räucherten mich aus wie eine Ratte, und
in spöttischem Mitleid ließen sie mich laufen wie ein Wildes Tier, durch brennende Dornen und Heide rings um mein tiefes Heim. Sie lachten, als ich in heiße Asche trat, und der Wind
trug meine Flüche davon. Meine geröteten Augen erkannten keinen Pfad; und alles, was ich retten konnte, war ein Sack mit kleinem Werkzeug und unter einem alten, zerfetzten Mantel, in seiner schwarzen Scheide mein verborgenes Messer mit den Giftrunen auf der Klinge. Oft hab ich’s gewetzt, auf die Schneide gespien bis sie glänzte unter den grausamen Sternen
an öden Orten.
So nahmen sie Mim alle seine Erinnerungen und alle frohen Sprünge und Schwünge seines Geistes, um Gemmen zu machen für ihre Schwerthefte, Ringe für gierige Finger und Monde und Sterne und kunstlosen Schmuck für die Brüste hochmütiger Weiber. Sie verschacherten sie für kleine Königreiche und trügerische Freundschaflen; sie lechzten nach ihnen; sie mordeten fiir sie und verdunkelten das Gold mit dem Blut von Verwandten. Es ist ein Feuer in den Erinnerungen der alten Zwerge, und eine Krafl geht aus von ihren feinen Händen, die Menschen zum Irrsinn treibt, selbst wenn sie davon nichts ahnen.
Nun aber bin ich alt und verbittert, und in meiner Zuflucht in den wilden Bergen muß ich die Arbeit von vorn beginnen, versuchen, den Nachhall meiner Erinnerungen zu erhaschen, bevor sie gänzlich vergehen. Ach, noch immer ist meine Arbeit gut; doch sie ist von Spuk umgeben. Ihr fehlt die Frische, ein Schleier liegt zwischen mir und den Dingen, die ich sehe und schaffe, als seien Gebilde und Lichter in einem Nebel von Tränen zerspellt. Was früher ich schuf, ich schaue es flüchtig, doch jenes nicht, was einst ich sah. Gefährlich sei ich, sagen sie, voll von Haß und Heimtücke, der alte Mim, der kleine Zwerg. Faßt man mich an, heiße ich mit schwarzen Zähnen oder steche zu im Dunkel, und nichts kann die Wunde meines Messers heilen.
Sie wagen nicht, mir nahe zu kommen; doch aus der Ferne schießen sie Pfeile auf mich ab, wenn ich mich hervortraue, um die Sonne zu beschauen. Das war früher nicht so, und es ist
nicht gut, daß es jetzt so ist. Der Lauf der Welt wird krumm und fragwürdig, Trug geht um, Dinge kriechen aus dunklem Ort empor, und unter meinen Fingern wächst Furcht und nicht
Entzücken. Könnte ich nur verzeihen, dann gelänge es vielleicht dennoch, ein Blatt zu formen, eine Blüte mit Tau darauf, so wie er einst glänzte am Tarn Aeluin, als ich jung war und zum ersten Mal spürte, wie geschickt meine Finger waren.
Doch Mim kann nicht verzeihen. Noch immer schwelt die Glut in seinem Herzen. Tink-tonk, tonk-tink! Keine Zeit zum Denken!
Под горой, в дремучей земле
была пещера, забита, в песке
стоял там Мим вечером, а позади - нора
спина его согнута, а борода - сера
долгие странствия, без дома да в стуже
малый гном Мим, двести лет прожил
работой что создано было в руках
резцом и зубилом, в бесконечных трудах
врагами похищено, инструментов чуток
осталось, да жизнь и длинный клинок
в яде и в ножнах под рваным плащом
взор - красен, туманен от дыма стал он
терновник и вереск заткнули хода
в пожаре великом злых поступь слышна
Мим вышел наружу, блевал, угорев
и на песок сплюнув, сказал нараспев:
динь-динь-динь-динь-динь, дон-дон-дон-дон-дон
ни мига на отдых, ни мига на сон
нет времени есть, нет времени пить
ни дня нет, ни ночи, мне надо спешить
лишь серебро, злато, чтоб гнул и ковал
да камушки хладные, чтоб каждый блистал
дон-дон-дон-дон-динь, бледность и синь,
динь-динь-динь-динь-дон, злат да зелён,
моими руками взращён, пробуждён
и цвет, и лист, и промеж ветвей
краснеют глаза птиц да зверей
Всё, что мои глаза видели, когда они были еще ясны, когда я был еще молодым, и мир был дружелюбным. Как-то я закабалил себя, чтобы сделать их более постоянными, чем воспоминание! И они выросли из моего сердца и гнулись, изменялись под моими руками, сгибались и соединялись в странные и прекрасные творения - постоянно растущие и изменяющиеся, и все же постоянно укоренившиеся в воспоминании о мире и в моей любви к нему. Затем в один прекрасный день, в какой-то миг я остановился и поднял голову, и мои руки легли на каменный верстак. Я посмотрел на свою работу. Потому что это выросло из Мима, но это больше не было Мимом, и он был изумлен этим. Я видел драгоценности, сияющие в свете моей маленькой кузницы, и теперь они были в моей коричневой руке, которая была старой, но все же тонкой и умелой. И я подумал: Мим был очень умен. Мим работал очень усердно. Внутри Мима был огонь, более горячий, чем кузнечный горн. Но Мим позволил почти всему этому влиться в эти вещи. Они часть Мима, потому что без них от него ничего бы не осталось.
Поэтому я подумал, как правильно их хранить, как вещи в хранилище, чтобы мудрая память нашла их снова. Потому что везде они лежали на полу или были свалены в углах, а некоторые висели на колышках со стен - как страницы старой книги с гномьими историями, где времена подходят к концу и ветры иссякли.
Клац-клац – вжик. Бах-бам, там-там – так. Тук-тук!
Дерево и кость, сюда! Не терять времени. Начать работу. Думать, пилить, резать, вырезать, шлифовать, забивать гвозди. Нет времени на отдых. Так я сделал свой большой сундук, снабженный отсеками и потайными ящиками. Стражи-драконы смотрели с крышки, переплетаясь и высоко взвиваясь над их когтистыми лапами. Петли лежали меж их острыми зубами. Старые гномы с топорами стояли рядом с огромным запором. Клац-клац, тук-тук! Молоток и гвозди, динь-дон, ключ был выкован и связан с запором магией. Хорошо! Большая крышка закрылась и мои уставшие глаза тоже. Я долго спал, моя голова на моем сундуке с сокровищами, моем убежище воспоминаний и минувших лет.
Я спал долго? Я не знаю, сколько прошло времени. Кузнечный горн погас, но удушающий дым испугал меня. Люди приходили и крали все, что у меня было: руду, которую я долгое время добывал из скал, груды драгоценных камней; и они унесли мой сундук. Они выкуривали меня как крысу, и, из издевательской жалости, они позволили мне бежать, как дикому животному, через горящие терновник и вереск вокруг моего глубинного дома. Они смеялись, когда я ступил в горячий пепел и ветер
унес мои проклятия прочь. Мои покрасневшие глаза не видели пути; и все, что я мог спасти, был мешок с небольшим инструментом и под старым изодранным плащом, в черных ножнах, мой тайный нож с ядовитыми рунами на лезвии. Я часто его точил, плевал на режущий край, пока он не светил под жестокими звездами в пустынных местах.
Таким образом, они забрали все воспоминания Мима и все радостные хитрости и полет души Мима, для драгоценных камней для своих мечей, для колец для жадных пальцев, лун и звезд и бесхитростных украшений для груди надменных женщин. Они продали их за маленькие королевства и обманчивую дружбу; они жаждали их; они убивали за них и омрачили золото кровью родичей. В воспоминаниях старых гномов есть огонь, и из их чутких рук исходит сила, которая сводит людей с ума, даже если они об этом не подозревают.
Но теперь я стар и озлоблен, и в моем убежище в диких горах я должен начать все сначала, попытаться уловить отголосок моих воспоминаний, прежде чем они полностью исчезнут. О, моя работа все еще всегда хороша; но она окружена призраком. Ей не хватает яркости красок, между мной и вещами, которые я вижу и создаю, есть пелена, словно образы и огни в тумане, разделены слезами. Что я творил раньше, я вижу мельком, но это не то, что я когда-то видел. Говорят, я опасен, полный ненависти и коварства, старый Мим, малый гном. Будут они ловить меня - это будет означать что я оскалю черные зубы или резану в темноте, и ничто не залечит рану от моего ножа.
Они не смеют приближаться ко мне; но издалека они стреляют в меня, когда я смею смотреть на солнце. Раньше такого не было, и нехорошо, что так есть сейчас. Ход событий в мире становится кривым, нечистым и сомнительным, вокруг происходит обман, твари ползут из темных мест, и страх, а не восторг прорастает под моими пальцами. Если бы я мог только простить, возможно, удалось бы сотворить лист, цветок с росой на нем, что когда-то блестела на Тарн Аэлуин, когда я был молод, и впервые почувствовал, насколько искусны мои пальцы.
Но Мим не может простить. Угли все еще тлеют в его сердце. Динь-дон, дон-динь! Нет времени думать!
