На вершине Олимпа, где нас больше нет,
Засыпая следы, тихо падает снег,
Заполняя собой опустевшие горние выси.
А в долинах тепло, и похмельный Гомер
Загоняет строку в надлежащий размер,
Разбирая на части ее неподатливый смысл.
«Осыпается время, шуршит на ветру,
Скоро кончится год, и тогда я умру,
И с разбега нырну в сероглазые заводи Леты.
Но зима не приходит в мои города,
И все тянется год неизвестно куда,
Растянув мою старость, как жаркое пыльное лето.»
Облетевшее время уже не болит,
Нас не держит земля — мы плетемся в Аид,
Улучшая породу погибших и мирно усопших.
Но не хочет пускать нас упрямый Харон,
И мы ждем терпеливо своих похорон.
Бесполезно роптать — вот поэтому мы и не ропщем.
И подводная лодка ложится на грунт,
И дубеют ладони на влажном ветру —
Колесо ожидания катится криво и трудно.
И Харон где-то бродит по серым лесам;
Дожидаясь его, престарелый десант
Обживает причал до сигнала посадки на судно.
Кто разломит со мной мой черствеющий хлеб, —
Что горело, стоит по колено в золе,
Что работало – ныне стоит, поломавшись до срока.
Архимед не покинул своих Сиракуз
И поет на руинах свой старческий блюз,
Тянет медленный блюз без единого слова упрека:
«— Я хромая собака, я лошадь, я смерть,
Я четыре снежинки в холодной зиме,
Все что было, что будет, и то, что не сбудется вовсе.
Это я, Вседержитель, один как в раю,
Почему-то я выжил — и вот я пою
Свой безропотный блюз, и в меня осыпается осень…»
