Засуха иссушила землю; давно здесь не было дождя. В воздухе стояла пыль, мелкий песок забивался во все поры, не давал дышать. Вдоль по степи вилась широкая пустынная дорога, ведшая из одного иссушенного селения в другое, за много лиг от него. Ни один путник не прошел по этой дороге за ночь; утро только занималось, но уже было жарко.
Он лежал в придорожной пыли; широко открытые невидящие глаза смотрели в небо, встречая рассвет, в них застыл ужас.
Никого не было видно за много лиг вокруг. Ни единого живого существа, даже суслики, вечные обитатели этих мест, попрятались в свои норы. Только черная кошка была рядом. Она вылизывала и вылизывала его обгорелое лицо, пытаясь разбудить, ожидая, что он встанет и пойдет дальше. А она как всегда запрыгнет к нему на шею, уляжется воротником и будет мурлыкать на ухо, а ему будет наплевать на жару – он не прогонит ее, как не прогонял никогда. Почему он не встает? Почему он не встает? Почему он не встает? Почему… он… не… встает…? Почему…?
Он больше никогда не проснется. Что за небесный огонь опалил его? Об этом могла знать только его извечная спутница, черная кошка; она видела, что произошло; она знала, что произошло, но не могла поведать; такое было не в первый раз – он бежал от этого; но оно настигло его. Раньше он всегда спасался, всегда продолжал путь. Почему же теперь он лежит в пыли, безвольный, опаленный, безжизненный?
Рядом с ним на сухой земле лежал обоюдоострый серебристый клинок, испещренный рунами, на обагренном кровью лезвии которого остался палец врага, палец с зеленым кольцом, мерцавшим в утреннем сумраке. Клинок вторил ему серебристым сиянием.
Когда первый луч солнца упал на серебристый металл, отрубленная им плоть обернулась черным прахом.
Кошка клубочком свернулась на груди погибшего хозяина. Пусть говорят, что верность присуща собакам, но не кошкам. Ей сейчас хотелось быть там, где он. Где бы это место ни находилось. Пусть даже за гранью.
Но осуществиться этому желанию было не суждено…
