Отец умер в пятницу, ближе к вечеру, часов в пять, после сиесты, солнце еще не зашло. Он выпил свой последний бокал и откинулся в изнеможении на подушки.
- Фома, - сказал он, - Фома, подойди ко мне.
Он схватил сына за руку своими тонкими холодными пальцами и сжал с силой, какой нельзя ожидать от умирающего. Торквемада навсегда запомнил его глаза, широко открытые, сияющие отражением заката, пробивающегося сквозь мутное окошко, и то, как постепенно твердеют его пальцы, его длинные пальцы. Торквемада сидел вот так, без движения, около часа, держа руку отца в своей, затем медленно встал и поднес свои замерзшие пальцы вплотную к пламени свечи, горевшей на тумбочке у постели. Когда рука согрелась, он закрыл ею отцу глаза, задул свечу и вышел, тихо притворив за собою дверь.
Потом он, конечно, вернулся со служками, чтобы отпеть Раба Божьего, но то был уже не его отец, а так, просто какой-то старик, дон Торквемада, седой, маленький, хрупкий, как хрусталь, прозрачный, но да мало ли таких торквемад? Поэтому на похоронах, творя молитву, он не плакал.
Солнце, между тем, близилось к горизонту, превращая запад в багровое море, отсветы падали на лицо Торквемаде, стоящего у окна и глядящего, как на площади младшие инквизиторы привязывали к столбу очередную жертву, рядом уборщики сметали пепел в большие корзины метлами из пальмовых листьев, тут же стояли несколько солдат из охраны и спокойно курили, разговаривали между собой, изредка поглядывая, все ли в порядке. Костры горели не переставая уже вторую неделю, а может и третью, и никаких происшествий не было уже давно, люди входили в пламя без понуканий, словно бы выполняли свой гражданский долг, словно бы понимали, что так будет и правильнее, и лучше, и эстетичнее. Город походил на медведя, спящего в своей берлоге, до того он был неподвижен. Даже кипарисы у стен королевского дворца, благородные голубые кипарисы, не шевелили ветвями. Ветра не было, дождь закончился, с севера наступала жара, а Себастиан Перейра сгорел, и некому было разбудить город ото спячки. Сам Торквемада, к слову, в последние дни спал очень хорошо и долго, часов по десять лежал в своей постели как бревно, не видя ни единого сна, а утром вставал и ничего не делал, только пил холодный пунш, сидел в своем глубоком мягком удобном кресле и ждал.
Вестников с севера не было, должно быть, на горных пиренейских тропах, там, где земля почти соединяется с солнцем, они тонули в расплавленном камне, а может быть, во Франции все уже произошло и просто никому в голову не приходит посылать гонцов, там теперь совсем другие проблемы, какие уж тут гонцы. А значит, оставалось только ждать и жечь костры.
Негро зато в последние дни был на удивление бодр и свеж, ни единого пятнышка не было на его белой сорочке, хотя он и носился по городу как угорелый, что-то делал, с кем-то говорил, пропадал, бывало, на несколько дней и только изредка заходил к Торквемаде выкурить трубку на веранде, но Великому Инквизитору как-то в голову не приходило поинтересоваться, чем занимался его северный друг. Он выполнил свою миссию и теперь мог быть свободен, насколько это вообще возможно в нынешних условиях. Негро приходил и уходил, улыбался загадочно, как будто знал какую-то тайну, а дела между тем шли свои чередом, Торквемада ждал и боялся произнести это слово на букву А, мерзкое, неприятное, но такое притягательное, от которого сводит живот и скулы, когда его произносишь, как будто от глотка ледяной воды, или вкуса лимона, или когда тошнит.
Торквемада тяжело поднялся с подоконника и отставил кружку, похлопал себя по карману, проверяя, на месте ли сигареты, привычным движением перекрестился, став на колено, на распятие, висевшее в углу его спальни, и вышел. Жил он скромно, как и подобает монаху, в небольшой комнате во флигеле, с тремя огромными окнами, выходящими на север, восток и запад, спал на жестком тонком матрасе, прикрытом грубыми холщовыми простынями, на стене, рядом с дверью, висел марокканский ковер скромных расцветок, в углу висело распятие, платяной шкаф, потемневший от времени, перевезенный сюда из отцовского дома, находился в противоположном углу, перед распятием на пюпитре лежала Библия в потертой черной обложке без инкрустаций, на полу был еще один ковер, побольше и помягче, чем на стене, но тоже, в общем, ничего интересного, такие были у многих зажиточных дворян. В общем-то, обстановка была самая обыкновенная, точно так же жил и отец Торквемады, и его отец, и отец его отца.
Старик Альберто, дон Моравиа, красноносый, пухлогубый, с торчащими из ноздрей и ушей жесткими седыми волосками, уже ждал Торквемаду, расставив шахматные фигуры на доске и достав из комода большую медную пепельницу.
- А где Негро? - спросил Торквемада, передвигая королевскую пешку. Альберто задумался.
- Оригинальный ход, монсеньер. А если мы лошадкой сходим?
Торквемада поискал огниво, не нашел, и отложил пачку в сторону.
- У себя он, - сказал Альберто, переставляя фигуру, - утром попросил перо и бумаги, сидит, пишет. Через полчаса на почту пойдет, он каждый день так делает.
Тут закипел чайник и Альберто отправился налить кофе себе и гостю.
- Мне с кориандром и корицей! - прокричал ему вслед Торквемада и снова глянул на доску. Там постепенно складывалась интересная ситуация, хотя до миттельшпиля было далеко. Через полчаса, шесть сигарет, девять потенциальных матов и три чашки кофе со второго этажа спустился довольный Негро.
- Здравствуйте, монсеньер, - сказал он и поклонился. Торквемада протянул ему руку, не вставая. Негро пожал ее и сел на подлокотник его кресла.
- О, монсеньер, мат в три хода? - удивился он. Торквемада с недоумением посмотрел на доску.
- Негро, - попросил он, - расскажи мне про Париж. Негро не удивился, положил конверт, который держал в руках, на стол и начал рассказывать.
- В Париже в это время года, - говорил он, - обычно прохладно, не как в этом году, нет. Прохладно и дожди идут, но не такие, как здесь, нет, это легкие летние дожди, от которых никто не прячется под крышами, а все выходят на улицы и поднимают лица к небу, чтобы дождь смыл грязь. Акации цветут в городском парке и вокруг Собора Христа, и около дворца Кардинала, а на площади перед Нотр-дамом липы растут до самого конца Ситэ, до того места, где земля, истончаясь, сходит на конус. На холмах вокруг Сорбонны ваганты и профессора обсуждают свои важные проблемы, а в кабаках на южном берегу Сены люди веселятся и пьют дешевое кислое прошлогоднее вино. В табачной лавке неподалеку от моего дома на Монмартре опустевают погреба и хозяин, невысокий лысый буржец виновато разводит руками, предлагая мне дешевый табак, какой курят матросы в портах Лиона и Ниццы, но простите, говорит он, молодой господин, но вишневого датского не осталось, не сезон. Король отсутсвует в городе, потому что уехал на охоту, или в летнюю резиденцию, или на войну, или умер (короли почему-то всегда умирают к лету, видимо для того, чтобы легче было копать могилу), и весь двор выезжает с ним охотиться, отдыхать, воевать, умирать. По центру города гуляют забытые горничные и лакеи, кормят голубей хлебом и назначают друг другу свидания около Сен-Дени или Сен-Жермена...
- Как красиво! - умилился дон Моравиа, вытирая слезу.
- Да, - сказал Торквемада, - я вижу, ты любишь этот город, Негро.
- Монсеньер, - улыбнулся Негро, - этот город навсегда захватил в мои сети. У меня долго не было дома, я много странствовал, судьба бросала меня от берега к берегу, как корабль, потерявший карты и компас. Но в Париже я обрел дом, небольшой особняк на Монмартре со стенами белого камня, с большим балконом на втором этаже, дом, спрятанный зарослями пиний от досужих взглядов...
- Ты куда-то шел, Негро? - спросил Торквемада. - Пойдем, я провожу тебя.
Они неспешно двинулись вверх по улице, зашли на почту, прошли насквозь парк епископа (охранники встали навытяжку перед Великим Инквизитором), всесторонне обсудили изменения погоды в Мадриде, политическую ситуацию в Пуэрто-Рико, красоту гор, белеющих вдалеке, и наконец вышли к площади костров.
К столбу как раз привязывали реба Иоахима. Торквемада с удовольствием наблюдал, как с ненавистного жида срывают кафтан и ермолку, как веревка впивается в кисти его рук, как он кривится от боли, как темное пятно появляется на его штанах, как побелели губы Негро.
- За что его? - спросил Вороной. - Что он сделал?
- Есть мнение, - отвечал Торквемада, - что всю историю с Себастианом Перейрой подстроил именно он. Как понимаешь, мы не могли оставить это без внимания.
Младший инквизитор щедро плеснул на дрова лампового масла из большого ведра и бросил факел. Лицо почтенного ребе исказилось от боли, но он еще успел найти глазами Негро и улыбнуться ему. Затем он вскинул голову и заорал так громко, высоко и пронзительно, что Негро, не выдержав, зажал уши ладонями, а Торквемада расхохотался.
