Признание своих сил: шаг первый.
Сколько он торчал в этой тёмной, сырой, мрачной келье, писарь не знал и сам. Сменив уже несколько восковых свечей в бронзовом, заплывшем воском и сажей подсвечнике, припрятав вот уже дюжину немного измятых, «непригодных для богоугодной переписи» священных, исписанных чьей-то высшей, но замысловато сокращавшей рукой листов, стремящихся донести до простого верного Добру и Высшему Спасению обывателя моральные истины и обязанности каждого члена развитого общества как прихожанина; верный своему долгу и экономивший чернила послушник, копируя неоспоримые оригиналы, думал о.. танцах.
Вернее о танце, возникшем в его воображении так искромётно, так неожиданно, что он и сам не помнил, когда это началось. Границы времени или пространства стирались одна за другой, создавая, воспроизводя и возвращая ту единую пустоту и беспредельную заполненность лишь символами, понятными только творцу, зависящему от своей музы, приходящей в минуты тоскливого одиночества, переворачивающей всё существование, всё окружающее словесного, образного художника, выкидывающей из реального мира его недремлющую душу, но лишь затихшую на время осмотрительность.
Невольник своего дела, своего пера, полностью подчинившегося хозяину, никогда не оставляя клякс, послушник всегда писал, писал до того, что руки его болели, горя адской болью ненайденного дела. Судорожно сжимая вилку или перо, он каждый раз приступал к делу, понимая, что не хочет даже начинать, делая постоянно то, что не приносит ему морального, духовного, физического наслаждения, а лишь раззадоривает его мучимую каждой, закованной в кандалы фразой.
Бездумно м тяжело водя рукой по полу - исписанному листку, писарь думал о грациозных движениях, способных выразить со своей присущей человеку страстью горе или радостью, отчаяние или праздную весёлость, любовь и щемящую ненависть. Лёгкое платье показывает всем завистницам точёные ножки, способные так быстро подскакивать, вальсировать, подаваясь чуть ближе к любовнику искусства, следившего за каждым продуманным взмахом рук, играющих, казалось, с самих проведением, за каждым взглядом, брошенным не в его сторону. Послушник сам не замечал, как откладывал своё перо на незаконченном слове, полностью погружаясь в волнующее созерцание таинства, волшебства, способного передать лишь языком движений те чувства, что вкладывает в них исполнитель. Завораживающая сила связи музыки и танца как единого, неотделимого друг от друга целого всё больше и больше пленяло его, и он как смирённый раб обоих, противостоящих друг другу сторон, разрывался между ними, нещадно себя истезая.
Постоянно работая пером, он мечтал написать своё, мечтал выплеснуть хоть как-то то переполняющее его таинство, которое он больше не мог заглушать в себе. Оно стремилось вырваться наружу, такое манящее, призывающее, такое прекрасное и навсегда запретное для монаха, но дозволенное для послушника, у которого ещё есть выбор. А Оно формировалось, всё более оттачивая своё совершенство, развиваясь как бы независимо от сотворившего это в себе, делая автора лишь затаённым наблюдателем, единственным зрителем, приближённым к своей мечте, поглотившей его без остатка.
И вот, собравшись с силами, расплескавшимися за время томления идеи в самом себе, достав из запрятанного от посторонних глаз тайника сбережённые листочки, старательно заточив перо, писарь впервые со страхом, с волнением, чуть не перешедшим в истерию, вывел одно единственное слово посередине листа, сразу заблиставшего своей чистотой и ясностью: «Danser!». Сила, заметившая нерешительного поклонника, покорившись отчаянному рвенью и трясущимся рукам, отдала всю себя, не требуя, а лишь помогая, вселяя уверенность и твёрдость руки.
Слова полились одно за другим, подчиняясь, участвуя в создании совершенства образа. Рука послушника летала по покоренному листу, оставляя след настолько прекрасный и тонкий, как нежный шум спокойного моря или плач ожидающей скрипки. Где-то в воздухе, над его головой, над опостылой кельей, чувствовалось движения, сначала робко тянущиеся, потом страстно наступающие, захватывающее, уносящее в вихре поворотов и быстрой смены мимолётных и совершенных поз. А Проведение, завлечённое в неистовство и буйство позиций, лишь успело подумать о том, почему именно в тёмной темнице выполняемого, но нежеланного долга долго томится высокое и совершенное…
Аккуратно сложенные листы, на время утихомирившие необузданнось свершения, прижимаются как можно ближе к сердцу, бьющемуся в такт замедленному ритму романтического вальса, окружённого белыми лилиями и благоуханием хризантем.
Впервые выжатый, вывернутый наизнанку собственных мечтаний и стремлений, выходит послушник из своей кельи, наполненной музыкой движений и божественных поворотов, тончайших и в тоже время пышных головокружений, способных свести с ума. Выходит счастливым, выходит сотворившим, обладавшим и хранящим в своём сердце мимолётные мгновения рождения, проявляя на свет его души давно начертанных фраз, скрытых за личиной неведомой и разрушительной неуверенности, способной уничтожить или погасить любое ярко гулящее, дико взвивающееся ввысь пламя познания и сотворения.
