Тема: Таверна на Дальнем Рубеже.

[Дис›]

- Так вот, - Чингиз бережно отер руки о фартук. Пригубил кумыса, похвалил. – На чем я остановился? А, да, да. Вспомнил. Так вот. Встретил я Тардукая через пять лет. До того я усе двасды на обрезании сыновей Саята-ханум и Сайда-хана был. Встретил, значит, Тардукая на рынке, он как раз арбузы приходил покупать. Веселый такой был, Тардукай, значит. Ну, я давай ворчать: «Что се ты, невесда малый, - а росту в Тардукае как во мне с тремя головами, если их к макуске присыть, - ко мне погостить не приходись? Славы, видать, целый колчан настясал, а старику буйволов усе нечем отстреливать! Поделился бы!»
Тардукай покраснел весь, да колчан свой новенький мигом мне протянул. Поклонивсысь, двумя руками… «Ладно, ладно, - сказал я, пряча добро под прилавок. – Говори, где сивесь, сколько детисек насыл, сколько подусек в сатре сена расстелила?»
А Тардукай снова краснеть принялся. Ох и глупого муса выростил внук мой!
«Чего, говорю я, опять стряслось?, - а сам себе думаю, вот опять сейчас салобно смотреть начнет,  говорть, что ничем не помогу.
«Ничего не стряслось, Чнгиз-ата, отец рода почтенный. Сыву я у Сайда-хана в доме, сестре помогаю…»
Ну тут я и закончить ему не дал. Как начал орать на него, арбузы об голову его глупую разбивать! Хоть  вверх бросать прислось, пока он не пригнулся, да я ведь не совсем дряхлый есе. А на родного правнука товара не салко. Так вот, извосу я на него, значит, товар свой, да все горло рву: «Ах ты, сын сакала, бабака степной, буйвол облезлый! Чего творись-то, бабуин заморский, Идзанаги недоделанный! Зачем тебя мать молоком кормила, а отец мясом?! Чтоб ты у чусой сены в доме подуски латал!!! Скройся с глаз моих, гойская снедь, да не смей уходить, поколе не закончу с тобой! Чтобы мне черес месяц твоя сена прибесала спрасывать, как сына васего насвать, что ты ей два дня насад … э… подарил,  что в утробе ее растет!!!» Рявкнул я на него есе пару рас, разбил об голову его глупую арбуз последний, подумал, что расорюсь скоро с ним, пнул его хоросенько в направлении шатра Чаян-хатун, и домой посел, колчан со стрелами забрав. Буйволов отстреливать. На свадьбу.
Руки Чингиза аж тряслись от злости, как вспомнил все. Хорошо хоть кумыс не расплескал. Пил жадно, большими глотками, потом попросил еще.
Бухнув кружкой об стол, продолжил:
- Ну, вобсем, история любви получлась сясливая. Приходит ко мне Тардукай через две недели, сам аж сияет. Говорит: «Просу благословеня на свадьбу с Чаян-хатун, Чингиз-ата, отец рода почтенный!» А я ему говорю: «Погодь, дай хоть на невесту твою посмотрю, - сам думаю, если уродина, дураком буду. Пнул ведь в направлении сатра, дасе девки не видев. А Тардукай говорит: «Я люблю ее!» А я ему: «Знаем мы, во что ты влюбляесся, - вису, злится, да вот только старсему перечть не смеет. Да  прав я. – Вот поглясу я на нее, поговорю с ней, а там посмотрим.»
Но об этом поссе. Хозяюска, - чуть кланяется, привстав, - нельзя ли ессе у Вас отведать чудейснейшего Васего плова и кумыса?



               

               

[Дис›]

- Благодарю. Да, так вот, - Чингиз сыто отрыгнул, поблагодарил хозяйку за прекрасное блюдо. – О чем это я? Ах, да, да. Чаян-хатун.
Ну… э… Присел я к ее сатру, с подарками. Отцу ее пояснил, что хочу на дочь его поглядеть, для правнука своего, он-то ведь ее не видел, не знает, - а сам думаю, ага, сайтан, не видел, во всей красе наверно усе видел. Но меня увасают, мне поверят. – А уж больно славною невестой Чаян-хатун слывет.» Отец мне ее на то: «Проходите, гость дорогой! Честь-то какая! С самими Ахмабаевыми породниться восмосность!»
Ну, чаем меня напоил, мясом накормил, а потом дочь пригласил. Я его попросил, чтоб нас одних оставил, без отца ей   со мной, стариком, сподручней поговорить будет.
Так и сделали.
Сидит напротив меня Чаян-ханум, глаза опустив – увасает.
Я  говорю: «Говорит мне мой правнук, Тардукай, что любит тебя, и сениться на тебе хочет, - говорю, а сам слусаю, правду ли в ответ говорить будет. Это я умею, саман, как ни как. – Как се познакомился он с тобой?»
Чаян-ханум улыбается,  говорит весело: «Это я его на базаре увидела. Понравился он мне. Две недели его обхасивала, как коня какого спесивого. А он все мнется, да сомневается. – а сама улыбается, да сладко так, - ну, в конце концов, -  и краснеет, краснеет, - девушка я не уродливая, - ага, был бы я, Чингиз Ахмабаев, помоложе, - вот  откликнулся на мои чувства. Любит, говорит…» Ну, я ей  поверил. Правду ведь сказала. Сама его окрутила. А с насым Тардукаем иначе нельзя.
Говорю: «Умная ты, Чаян-ханум, и, чего таить, красивая. Только зря ты ему сразу в чай айтан-травы не подмесала… - она, я вису, ас вспыхнула, мол как мосно, а я продолсаю: - Не как мосно, а так нусно. А то целых две недели с ним мучилась. Ну да ладно. Зато верней будет. Он-то думает, что сам тебя насел и завоевал!..»
Долго мы вместе смеялись. Хоросая девчонка, эта Чаян-ханум. Быть свадьбе.
«Быть свадьбе! – говорю я Тардукаю. – Уговорил я Чаян-ханум за тебя пойти.» Тардукай так обрадовался, что есье три сотни добрых стрел мне принес.
А через две недели после свадьбы, прибегает ко мне Чаян-ханум,  спрасивает: «Чингиз-ата, отец рода, как мне сына назвать?»
Но это усе другая история.



               

               

[Дис›]

- А начинается другая история с того, что победа Чаян-ханум не стала победой Тардукая. И через два месяца после свадьбы, он снова начал грустить о Саята-ханум. Да так грустить, что зачастил к ней в дом, игрался с ее детисками. Сене и слова плохого не сказал, и вел себя, вроде, по-преснему. Да вот только не учел одного: Чаян-хатун сенсина ведь. А сенсины, они сусества чудесные, все чувствуют. И Чаян-хатун почувствовала, что отдаляется любимый. – Чингиз тяжко вздохнул. – Я ей предлагал саярат-травы заварить, чтоб иллюзии Тардукая развеять, а я был уверен, что иллюзии все это, любовь его к Саята-ханум. Иллюзии. Не нусен он Саята-ханум, в тягость он ей. Да только не отпускает его, не говорит пойти прочь. А знает ведь, что долсна… Сказал я все это Чаян-хатун, а она отвечает: «Нет. Не стану я чаровать. Если нусна я Тардукаю, опомнится, очнется. Увидит осыбку свою. Если се не увидит, не нусен мне такой. Мусчина, который с собой совладать не мосет, не будет со мной.» Грустно мне стало. Очень грустно. Любит его Чаян-хатун, ох любит… Да что я мог сделать. Чаровать начну – увидит, увасать перестанет.
Забрал я Чаян-хатун к себе в сатер, она мне, старцу, по хозяйству помогала.
Через семь месяцев родился у нее сын, да такой красавец! Тайпей-каем назвали. Тардукай радовался, хотел сына видеть. Но я его прогнал. «Иди, - говорю, -  Тардукай, к Саята-ханум, подуски стопай. А сену не обисай. А лучсе, - говорю, правнук ведь, кровь моя, - иди на Алтын-гору, к Саюр реке, да принеси мне кувсын воды. А те три года, которые у тебя путь займет, думай. Найди себя и свой путь. Потому как если сам не будесь знать, кто ты, никто тебе не скасет. А узнаесь себя, увидись свое отрасение в глазах Саята-ханум. И тогда будесь знать, любись ли ее. А о Чаян-хатун я позабочусь.»
Усел Тардукай. Сду вот усе два года, праправнука рассю.
 И не знаю я, ох, не знаю, что будет.
Хозяйка, устал я, позволись ли у тебя переночевать? Устал я…
Чингиз заказывал кумыс за кумысом, и грустно напивался в дальнем углу таверны, куда переместился, закончив рассказ.


               

               

[unkraut›]

 - Какая романтичная история... - протянула нэка, вылизывая мисочку со сметанкой... - Мне бы так...

               

               

[Ривендель›]

   Мягко постучав в дверь и не услышав ответа, в трактир вошла высокая девушка с мокрыми от дождя, длинными русыми волосами... Она вымокла до нитки и, пожалуй, только защитный эльфийский плащ спас ее от простуды. Лицо ее было задумчиво и грустно, и все же, войдя, она вежливо улыбнулась и поклонилась всем присутствующим:
   - Приветствую вас, добрые обитатели этого благословенного места. Позволите ли Вы мне укрыться от дождя в вашей таверне? - спросила она у хозяйки.

               

               

[Кьортааль›]

  - Это таверна, Уважаемая, здесь всегда можно отдохнуть и поесть. А что до оплаты я устала объяснять пусть скажут те гости, которые сидят тут немного дольше.
 Зилах улыбнулась и принялась протирать и без того сверкающий стакан.