Старина Питер долго не решался открыть глаза: сознание только возвращалось к нему, а под крышкой бритого черепа уже что-то пустились отплясывать маленькие злые демоны. Кажется, открытый свет никогда не сообщал им спокойствия... Тем не менее, через силу и нехотя, глаза сей монументальный обломок бурного времени открыл, дав пульсу отстучать сотню-другую раз свой незатейливый ритм...
Солнце невесть какого дня освещало комнатку в третьем этаже старого дома. Что-то розовело в стороне дальнего окна - должно быть, это была та самая герань, чей удушливый запах напитал каждую каплю согретого воздуха. В воздух вознеслась изрядно помятая голова с неожиданно приятными, однако, чертами лица. Достигнув уровня тяжелого подоконника, голова издала стонущий звук, недоуменно вперилась в зеленые пеларгонические стволы и заскользила взглядом по полупустой комнате.
Парика, что может показаться естественным, голова не содержала. Впрочем, эта часть туалета буквально тут же была обнаружена беспокойным взглядом, заставив его споткнуться на полпути между складками чего-то, отдаленно напоминающего камзол, и верхом черного сапога. На месте - или почти на месте - были и сами сапоги: близнецы в юности, теперь они были столь различно изодраны, что даже и теперь их владелец не смог бы их спутать. Правда, их следовало снять, а не надеть - до подошв добрался не только взгляд, но и иные чувства; и затекшие ноги давали о себе знать весьма недвусмысленно. А вот чего не хватало - так это потертого кошелька, еще недавно обладавшего содержимым, которое в иные годы счастливый обладатель не считал бы. Теперь, правда, со многим приходилось считаться, хотя уже упомянутый кошелек иногда мог называться увесистым.
Обежав глазами пыльный и ветхий столик, ангажированный остатками давешнего пиршества, давно заброшенную кровать в темном углу и лабиринт из дряхлых досок, тряпья, нескольких разбросанных в беспорядке томов, каких-то железных прутьев, в котором примостились большая деревянная бочка и нечто вроде шкафа, настоящий ворох различных предметов, призванный изображать разом кладовку, библиотеку и гардероб, Питер наконец воткнулся глазами в коренастую дверь с двумя большими запорами. От нее тянулись грязные следы, прерывавшиеся под неснятыми еще сапогами; запоры же, однако, были задвинуты, как того требовала их охранительная сущность, - и потому вход в жилище внимания очнувшегося больше не привлекал. Медленно пошарив в просторных карманах, он не застал вместилища своих капиталов и там...
Тяжелая мука неожиданной мысли прошлась по наморщенному лбу, соревнуясь в нарушении глади пасмурного чела с болезненной гримасой, свидетельствовавшей о том, что пирушка у маленьких демонов еще в разгаре. Проникшись важностию момента, грозившего весьма неприятными утратами, О'Бладхауэр поставил на службу мысли крепко сбитый стул, избрав его опорой для локтя, и, придя таким образом в приличествующее минуте почти вертикальное положение (по крайней мере, в той части, в которой дело касалось туловища), стал вспоминать...
...Кажется, тот вечер - вчера? позавчера? - удался на славу. Кабак трещал от дыма и хохота, хозяин заведения не успевал разливать горячительную влагу, а бывший моряк, а ныне почтенный доктор Питер О'Бладхауэр шиковал на всю таверну, пропивая свой последний гонорар. Что он тогда распевал, вспомнить не удалось, но мгновение выпадения в холодный ночной туман Пит запомнил. Тогда деньги еще оттягивали карман, ведь держателю таверны не удалось настоять на своей версии расчетной математики. Потом... потом был извилистый путь к дому с третьим этажом - в левой руке палка, а в правой?..
Вспомнил! Три узких улицы вместе с Питером шагал некий Грегори, человек, как он рекомендовался, коммерческий... и как тогда показалось О'Бладхауэру, парень невредный. Он-то и повис на правой руке славного гуляки, что-то горланя про старые времена и пришептывая про влияние пришедшего из Лондона тумана на подагру. С трезвой головой Пит, конечно, поднял бы его на смех, но количество выпитого настраивало его в ту пору на исключительно благожелательный лад.
...Миновав предпоследний поворот, они тогда вывалились на склон, с которого можно было уже разглядеть крышу над третьим этажом, и... и...
"Раздери мой прах!" Ну и коварная же вещь - спиртное. Бладхауэр, просмоленный, закопченный и порядком заспиртованный своей бурной жизнью, почувствовал, что больше ничего не может вспомнить. Маленькие демоны готовились сыграть на полную громкость прощальный туш, а поднимающийся с полу медик уже поставил себе вчерашнему окончательный диагноз. Вчера он был мертвецки пьян.
