Кстати, по поводу гномьих жалоб, а также работников ножа и топора.
Текст из Das erste Jahrzehnt 1977– 1987: Ein Almanach, pp. 302–5. Klett-Cotta, Stuttgart, 1987.
Жалоба Мима
Однажды ночью Мим выбрался из своей берлоги – то была пещера, полная песка, уходящая глубоко под холм в скалистом и овражистом кряже. Он стоял у входа, сутулый седобородый гном двухсот лет от роду, и вспоминал долгий путь, что привел его сюда, замерзшего и бесприютного.
Множество сокровищ сотворил он неустанным трудом, не покладая резца и штихеля, – но разбойники забрали их все до единого. Лишь немного инструмента осталось гному, и его собственная жизнь, да еще длинный отравленный кинжал в ножнах, укрытый под потертым плащом. Он поморгал помутневшими глазами, до сих пор красными от дыма: под конец обидчики подожгли его чертог, заложив выходы вереском и можжевельником, и он едва выбрался наружу, задыхаясь до тошноты. Наконец Мим сплюнул на песок и заговорил:
«Тук-тук-стук, динь-динь-дон… ни поесть, ни попить, ни поспать, о нет – я не тратил время зря. Спешил-торопился, и днем, и ночью – молоточком по золоту и серебру, все отковано в формах, да-да. И еще камушки – твердые малютки, сверкающие и холодные, зеленые и желтые, белые и синие. Как они звенели под моими руками - динь-динь, динь-дон, и вот уже вырастают длинные листья и цветы, и звери и птицы с алыми глазами посреди ветвей и соцветий…
Я ведь видел всю эту красоту своими глазами, когда они были еще ясны, когда я сам был молод и в мире царил мир. Как же я старался сохранить все это дольше, чем сможет удержать память! И они рождались в моем сердце и обретали форму под моими руками, податливо сплетались в странные и прекрасные узоры – вечно растущие и переменчивые, но укорененные прочно в памяти мира и в моей любви к ним.
Помню, как-то я остановился на минутку, поднял голову, дал рукам отдохнуть на каменном верстаке. И я взглянул на свои творения: они рождены Мимом, но они уже больше не Мим, такое чудо. Драгоценные камни сияли в свете маленькой кузни – и вот они уже лежат в моей бурой ладони, пусть старой, но до сих пор умелой и гибкой. И я подумал: а ведь Мим – мастер. Мим потрудился на славу. В Миме горело пламя, ярче, чем в его собственном горне, но теперь он влил его почти целиком в эти сверкающие вещицы. Они – часть Мима, ведь что останется от него без них? Считай, ничего.
Я долго размышлял, как сохранить их получше, как разместить в кладовой, чтобы цепкая память смогла отыскать их снова. Они ведь были просто рассыпаны на полу, или валялись грудами по углам, а еще много висело на гвоздиках по стенам – как будто листы старинной книги гномьих сказок, потрепанные и обветренные временем.
И вот – тук-стук, шух-вжух! Пришло время для дерева и кости. Не терять времени – и закипела работа: вычертить, распилить, вырезать, отрихтовать, отполировать… Так я и смастерил мой огромный сундук, со множеством разных отделов и потайных ящичков. С крышки скалились драконы-хранители, переплетаясь и извиваясь вверх от когтистых лап. Петли прятались меж острых драконьих зубов, а тяжелую застежку обрамляли древние гномы с топорами. Тук-стук, клац-клац! Молот и гвозди, динь-дон, а вот и ключ откован и оплетен заклятьями. Вот теперь хорошо! Огромная крышка наконец захлопнулась, а с ней и мои усталые глаза. Я спал долго, и сундук с драгоценностями был мне вместо подушки, сокровищница моей памяти об ушедших годах.
Я спал долго… да долго ли? Даже и сам не знаю. Огонь в кузне давно погас, но внезапно едкий дым разбудил меня. Явились люди и принялись грабить все, что было моим: и руду, которую я добывал в горах долгие годы, и пригоршни самоцветов… и они унесли мой сундук! Они выкурили меня, как крысу, подожгли вереск кругом и заставили, изображая сострадание, бежать прочь из моего собственного жилища, подобно дикому зверю. Они хохотали в голос, когда я ступал по горячему пеплу, а ветер унес прочь мои проклятия, и мои воспаленные глаза не могли различить дороги. Все, что удалось спасти: мешок с небольшими инструментами да старый порванный плащ, а под ним в черных ножнах – кинжал с ядовитыми рунами на клинке. О, сколько я точил его и плевал на лезвие, пока оно не просияло под жестокими звездами в мрачных пустошах…
Так они лишили Мима всего, чем он дорожил, всех воплощенных моментов его радости и вдохновения – чтобы вставить их, как побрякушки, в рукояти мечей, в кольца на алчных пальцах, в безвкусные украшения, что лягут звездами и лунами на грудь их высокомерных дам. Они променяли их на мелкие жалкие королевства и предательские союзы, они жаждали их и убивали за них, оскверняя золото кровью родичей. Пламя горит в памяти древних гномов, а в их искусных руках таится сила, что сводит людей с ума – а они и не заметят того.
Но сейчас горька моя старость – в этих диких горах мне придется начать все заново, ухватить эхо моей памяти, пока она не угасла совсем. Эх… Моя работа до сих пор хороша, но тень лежит на ней отныне. Нет уже былой яркости – все, что я пытаюсь огранить, как будто скрыто завесой, лишь очертания и огоньки растворяются за туманом слез. Я уже даже и не смотрю на вещи, что сам сотворил когда-то – разве что вскользь, а то и вовсе никогда, ведь я насмотрелся на них раньше.
Они говорят, я опасен – старый гном Мим, полный ненависти и злобы. Ну да – если кто посмеет тронуть меня, укушу черными зубами или всажу кинжал во тьме, и ничто не исцелит раны от моего клинка. Но они не отваживаются подходить близко – только пускают стрелы издалека, стоит мне выйти наружу взглянуть на солнце. Нет в этом ничего хорошего, ведь не так оно было раньше. Кривда, жестокость и тоска правят нынче в мире, кругом обман, и мерзкие твари выползают из тьмы.
Страх, а не радость, прорастает теперь под моими руками. Если бы я только мог простить… Может, еще и получилось бы сотворить лист или цветок, укрытый росой, как те, что сверкали когда-то у Тарн Аэлуин? Я был так юн тогда, и впервые осознал, насколько искусны мои пальцы. Но Мим не может простить – гнев до сих пор бурлит в его сердце. Динь-дон, тук-стук… Нет времени на такие мысли!»
Что мы имеем, коллеги, с данного гуся? Во-первых, в целом редкий образчик точки зрения гнома – Профессор нас, вообще говоря, такими артефактами отнюдь не балует. Драконы в оформлении сундука – и что они все нашли в этих драконах? У Тельхара – драконий шлем, у валаров – Врата Ночи с драконами,
у Шпака магнитофон, у посла медальон… А потом опять будут говорить – мол, не умеет Мелькор сотворить ничего, достойного восхищения
Кроме того, Толкиен на очередном примере не упускает случая зафорсить свой любимый мем -
Матфей 6:19, конечно же.
Далее: а как этот новый кусок мозаики ложится в известный легендариум? Мима обижали разные персонажи, как мы знаем из историй Турина и Хурина. Однако кто были эти конкретные разбойники (outlaws)? Юность Мима, как выясняется, прошла у озера Тарн Аэлуин, среди зарослей вереска. А ведь именно в той части Дортониона, у Тарн Аэлуин, орудовала другая известная группировка – Берен и Барахир сотоварищи, которых сам Толкиен неоднократно называет outlaws. Так что можно умозаключить, что сундук со сказками был конфискован barbudos partisanos не абы-зачем, а ради эруугодного дела сопротивления морготовскому империализму (нужны Парижу деньги, c’est la vie…). Соответственно, мы здесь видим гнома вскоре после его побега из Дортониона (глаза еще слезятся от дыма), он только что поселился на Амон-Руд и пытается начать жизнь сначала.
Остается непроясненным вопрос с сыновьями Мима (мы помним, до встречи с шайкой Турина гном жил с двумя сыновьями). Вероятно, на момент экспроприации сундука они уже были достаточно взрослыми и жили где-то отдельно, но по мере расширения войны вынуждены были также бежать с насиженных мест и воссоединились с отцом позже, когда он уже более-менее обустроился на Амон-Руд. Потом появился Турин, и жизнь малыша-бедолаги опять пошла наперекосяк. Еще время спустя из Ангбанда вернулся Хурин, и история встречи гнома и героя повторилась в третий раз - как водится в сказках, последний.
